ну вот о сашиной нежности

Александр Маниченко, «ну или вот о нежности»
Екатеринбург: М.: Кабинетный учёный, 2020 (Серия «InВерсия»; вып.2)

«ну или вот о нежности» — первая книга челябинского поэта Александра Маниченко. Почти одновременно с её выходом в проекте «Одноглазый бандит» появились ещё две его книги с изящным оформлением Валентины Шаш и Артёма Кудрякова. Одна из них — венок сонетов «Гербарий», плод медитативного созерцания флоры сада с постоянно меняющимися ритмами и ракурсами.
Книга, о которой пойдёт речь — тоже своего рода венок сонетов, и ключ к нему — вступительное «Новогоднее обращение». С первых строк задан дружеский, интимный тон речи и начат поиск того уникального, что говорящий/автор может сказать, раз уж между ним и адресатом возникла коммуникация. Этапы поиска становятся названиями частей книги: «вот например о боли», или «вот например о неловкости», или «вот например о памяти». Эти темы ощупываются как что-то физическое, изучаются, пока автор не отыскивает наиболее верную — и даёт название книге.

Книги издательства “Одноглазый бандит”: “Гербарий” и “Бестиарий”. Художественное оформление: Валентина Шаш, Артём Кудряков. Челябинск, 2019.


«ну или вот о нежности» — формула, описывающая модальность всего сборника: без излишней риторики, через будто бы произвольный выбор (признавая при этом ценность каждого альтернативного варианта) дейктический жест приглашает нас к пристальному предметному созерцанию.
Тема найдена, и вслед за этим текст заполоняет целый поток имён, между которыми стёрты запятые — только воздух пробелов, общий для всех, «как пирог за столом, как диван по ночам». Имена из этого каталога разбредутся по всей книге: «Р.К.», «К. Ч.», «один мой друг» — все они помещены в текст как подчёркнуто реальные люди («Вокруг одни имена / всё остальное далеко и незначительно»).
Стихи Маниченко, с одной стороны, глубоко укорены в конвенциональной поэтической традиции — отсюда соответствующая тропика, многочисленные аллюзии и парафразы (от Державина и Шекспира до Фроста и Заболоцкого(1)), а с другой — очень чутки к проблематике актуальной поэзии. Субъекты и идентичности размываются: «я буду один / я буду одна / я буду одно»; сквозь ироническую перепевку «Виновата ли я» проступает ужас, она становится песней о насилии.

Нет у меня куста белых роз
Намотай косу мою на кулак
Бей меня об стол головой
Жги меня в вечном огне

Телесность у Маниченко чистая и честная. Образы, созданные на основе традиционных метафор («у моего садовника красивые руки большие травы голубые розы»), свободны от лицемерной эвфемистичности и объективированности. Тело для автора — инструмент соучастия, «билингвальное пространство» «полного и точного перевода / с языка меня на язык тебя». Оно всё ещё загадочно и иррационально, но за его тайной скрыты только восторг и забота, но не насилие.
Другие постоянно присутствуют на страницах книги: тексты Маниченко изобилуют чужой речью и дружескими обращениями. Лирический субъект с теплотой относится даже к архаической фигуре творца: «боженька дай мне слово / тёплое как корова…». Идея создателя мира как текста всё ещё притягательна для автора. Распад прежних, «уютных» смыслов — как явление не только сегодняшнее, но и вневременное — переживается с растерянностью и болью в «Логоцентрическом плаче», завершающем книгу.

ах
если бы жизнь порождала слова
если бы песня как роза цвела
зримая глазом
во все бы глаза
мы наблюдали б движение гла
голов по тверди воздушной
от разверстого в акте творения рта
до пластичной реальности в акте любви
понимающей и принимающей дар

если б физис устраивался людьми
я был бы действительно нужным

Александр Маниченко использует достаточно традиционный арсенал поэтических средств и при этом осмысленно и честно прибегает к методам новейшей поэзии. Однако актуальное явлено в его текстах всегда неоднозначно и остранённо, из-за чего Данила Давыдов в кратком послесловии называет Маниченко одним из «самых оригинальных и одновременно непрочитанных поэтов своего поколения». Не забывая об ужасающей сложности сегодняшней жизни, Маниченко призывает к вечным и простым вещам: нет, не любить, а испытывать нежность — друг к другу и к красоте мира.

Примечания

Статья написана для журнала “Парадигма”, № 2, 2020

  1. См., например, «Фрост. Вариации», или стихотворение о «некрасивой девочке» («Как сердцу высказать сердец / И шум и ярость боль и треск /Стук клапана и крови плеск?»), или «Логоцентрический плач» («как река времён уносит в своём голодном стремлении / старые вещи…»).

Бессмертнее памяти

Симонова Екатерина Два ее единственных платья
Новое литературное обозрение, 2020 г. - 184 c.
Симонова Екатерина Два ее единственных платья
Новое литературное обозрение, 2020 г. – 184 c.

Екатерина Симонова как поэтесса состоялась благодаря нижнетагильской поэтической школе (возникшему в 2000-е детищу поэта Евгения Туренко и исчезнувшему как активное явление с его смертью). За короткое время в небольшом городе появились сразу несколько сильных молодых поэтов, связанных на тот момент общим местом жительства и фигурой учителя: Елена Баянгулова, Алексей Сальников, Руслан Комадей, Елена Сунцова и др.

Этих авторов объединял в том числе специфический подход к тексту, который они создавали. Данила Давыдов так охарактеризовал его в статье про Нижнетагильский поэтический ренессанс: «Образ локального нижнетагильского текста не столько даже мрачен или безысходен, сколько стерт, изъят из бытия; отчаяние здесь-бытия за редкими исключениями не романтизировано, но заземлено». И именно в этой стилистике скрыт один из ключей к текстам рецензируемой книги.

Симонова — уральская поэтесса. Несколько лет назад она радикально сменила манеру письма (из конвенциональных, часто ритмически организованных текстов — в обширные верлибры на грани прозы). Итогом этого перехода стала премия «Поэзия» (2019), открывающая номер журнала «Воздух» обширная подборка, а затем книга «Два ее единственных платья».

Текст Симоновой очень плотный, насыщенный деталями. Реальность этих стихов наполнена вещами — мелочами, из которых возникает история, «которую нужно однажды рассказать/ чтоб не сойти с ума». 81 №2 2019 Люди обычно напрямую связаны с вещами, как с чем-то реальным, заземляющим. Недаром Симонова так любовно перебирает украшения, платья, бусины.

Стихотворения часто начинаются с яркой вещественной детали, вокруг которой, как жемчужина вокруг песчинки, попавшей в ракушку, нарастает стихотворение: пироги с капустой, «перекатывающиеся в ящике серванта несколько черных пуговиц», кроссовки бывшей, колье времен СССР. Также любовно она «перебирает» людей — живых, мертвых, близких, реальных или почти мифологических. В пространстве этих текстов одинаково равны умерший дед Семен Аристархович, Елена Баянгулова, Афанасий Фет, Нина Петровская, Михаил Кузьмин, Сильвия Плат и тагильские подруги из 2003 года. Страсть к «разному странному коллекционированию» людей, вещей и воспоминаний, как бы становящихся единой сущностью/веществом вполне объяснима, ведь «есть такая примета:/ вместе с вещами всегда уходят и люди».

Ещё одна отличительная черта текстов Симоновой — пронзительное проговаривание личного опыта, предельной искренности. Но сказать точно, говорит сама авторка или ее лирическая героиня, непросто, ведь с пронзительными историями соседствует горькая, но рассудительная и остраненная ирония «Твои болевые точки и чужая смерть —/ Залог литературного успеха,/ Основа нематериального капитала».

Доверчивый читатель может принять эти стихи за документальное письмо. Однако, документальность эта — кажущаяся. Гаятри Спивак в статье «Могут ли угнетенные говорить?» пишет о двух видах говорящих и, соответственно, двух видах репрезентации в документальном поэтическом тексте. Репрезентация опосредованная, то есть речь вместо, где поэт говорит вместо угнетенного. И репрезентация прямая, когда угнетенный говорит сам за себя, то есть, когда основой стихотворения становятся документы. В стихах Екатерины Симоновой говорящий постоянно ускользает: он примеряет разные маски, но, в итоге, всегда остается только авторским голосом.

Симонова работает не с документами, а с вещью гораздо более эфемерной — с памятью. В пространстве полусна, где духи мертвых, пришедшие то ли наяву, то ли в фантазии, соседствуют с реальным («на перекрестке Белинского-Щорса отличный овощной киоск»), возможно все, что угодно, ведь единственная оптика, которая доступна читателю — это оптика самого вспоминающего. Ни он, ни читатель не могут поручиться за то, что было на самом деле, что стерлось, а что наоборот — пригрезилось. Поэтому все пространство памяти в данном случае остается принимать на веру, как есть.

Память — один из ключевых образов книги: она «бесполезна столь же, сколь драгоценна», а «все друзья и родные — персонажи/ наших стишков,/ выдуманные именно потому, что невыдуманные», «в зеркале отразилось все, что я помню и что не помню». Память — единственный инструмент, фиксирующий реальность, но такой ненадежный, что для ее фиксации в реальности нужны вещи, материальные маячки.

Стихотворения в «Двух ее единственных платьях» часто построены по одной композиционной схеме — в начале предъявляется яркая вещественная деталь, разворачивающаяся в историю,— и мудрая сентенция в конце. Именно так и работает процесс припоминания — глаз цепляется за незначительные мелочи (красные деревянные бусы, «португальский пиджак из искусственной овчинки», кроссовки, висящие на проводах) — она становятся фрагментами времени, на них нарастает каркас событий, случайных людей; рассказ ветвится и усложняется, ведь «все пробелы должны быть заполнены», а в конце — искомая сентенция, мудрость от говорящего («Лучшие вещи — найденные случайно,/ Лучшие люди — появляющиеся тогда, когда ты их не искала» или «…о том что любишь/ действительно можно говорить часами/ можно говорить и говорить/ даже не произнося вслух/ ни слова»).

Как будто все события, вещи, всё, что нас окружает — картинки/слепки средневекового бестиария. Коллекционирование в памяти, сохранение того, что «нельзя выбросить,/ надо сохранить, позаботиться, поскольку —// это любовь, это большая проза, это маленькая поэзия,/ пронзи тельное “никак иначе”» — отсылает нас к фольклорным женским практикам.

Фем-письмо в стихах Екатерины Симоновой — это проговаривание и фиксация женского опыта, женского мира, где «традиционная» гендерная социализация воспринимается не как зло и насилие, а, скорее, как данность. Где приготовление еды — это преодоление смерти, а «…любовь — это память,/ Но и смерть, и боль — все па мять./ Я не знаю, есть ли что-то больше, и страшнее, и прекраснее,/ Есть ли что-то более непреодолимое и бессмертное, чем память». Похоже, что нет.

Статья написана для журнала “Парадигма” №2, 2020

из глубины поражения вида

Янис Синайко 
из глубины поражения вида
Харьков : kntxt, 2019. - 48 c.
Янис Синайко
из глубины поражения вида
Харьков : kntxt, 2019. – 48 c.

Стихи Яниса Синайко существуют в пространстве мифологического мышления. Здесь земля, воздух, вода, камни и человек – логическое продолжение друг друга. Это довербальный мир, где вместо слов – прикосновения и ощущение мира как общего тела / прижимая к себе / тишину / отдаленно похожую на / позвоночник животного /.

Здесь язык из эфемерного понятия – становится осязаемым, весомым, обрастает плотью. Язык как физический объект постоянно возникает в текстах: / язык / лишен языка/, / нет / слова / кроме / удара в полость /, / только / слова произнесенные / однажды / вернуться / нащупав другую / дорогу / обратно / в кость /.

Вся небольшая книга – единый текст без начала и конца. Как прерывающееся дыхание – ритмичные вдохи и выдохи. Это поэзия тела – вне вертикальных структур, четкой композиции. Тела превращаются в растения, растения распадаются, становясь землей, металлы, животные, вода – все это постоянно трансформируется друг в друга, каждое равно каждому.

Здесь нет оппозиции природного и механического. Синтетические образы, в которых сочетаются живое и неживое (/ почва черная кровь / механизмов вторжения /, / взрывы клеток в горле реактора /, “стальные стрекозы”) – это неразделимые части друг друга.

Обзор написан для журнала “Воздух”, №40 (2020)

не пытайтесь покинуть

Геннадий Каневский 
не пытайтесь покинуть
Киев : Paradigma, 2020. - 68 c.
Геннадий Каневский
не пытайтесь покинуть
Киев : Paradigma, 2020. – 68 c.

Геннадий Каневский – поэт, осваивающий воображаемые миры. Его тексты обычно – эскапистская нарративная поэзия в стимпанковском антураже. В этом смысле “не пытайтесь покинуть” это шаг в сторону, “списочная поэзия / музыка накладных”, попытка движения к совершенно другому способу говорения. В этой книге Каневский пытается колыхнуться и от регулярного стиха – к свободному, от классической просодии – к более актуальной.

Иногда удается – тексты становятся разреженными, в них появляется воздух, пространство для читательской рецепции. Но инерция стиха сильна ( / это – легкое – не для тебя / пух и перья / среди пустоты /), она не отпускает, даже если “только и делал, что пытался покинуть” – регулярный стих снова проявляется – неожиданно возникающими в тексте ассонансными рифмами, например.

Вся книга становится попыткой преодоления текста – который сопротивляется, отталкивает пытающегося. Сама эта постоянная бесплодная попытка, отчаянье, которое вызывает ее невозможность считывается как прием. Стихи в этой книге не о вылазках за ткань существующего (как в других книгах Каневского), а о страхе перед будущим, осознании беспомощности и горечи на языке от привкуса проходящего времени:

/ мы идем впереди / гладим траву / напеваем вполголоса / часто / отдыхаем / скоро / вы догоните нас / вон уже пыль вдалеке / от ваших колес / а пока что / мы идем впереди / предлагая / этому свету / с лотка / все что умеем – / переводные картинки /.

Обзор написан для журнала “Воздух”, №40 (2020)

девочкадевочкадевочка

Юлия Подлубнова 
девочкадевочкадевочка
Екатеринбург ; Москва : Кабинетный ученый, 2020 - 56 с.
Юлия Подлубнова
девочкадевочкадевочка
Екатеринбург ; Москва : Кабинетный ученый, 2020 – 56 с.

Юлия Подлубнова – критик и исследовательница литературы. С этой привычной оптикой, вероятно, связан холодный, аналитический взгляд на окружающую действительность, прямое действие вместо лирики в этих стихах.

Здесь остранение достигает максимального уровня. Мир вокруг бесприютен, он полон вещами и объектами, он говорит только на их языке. “Черепно-мозговая площадь”, антенны, крошащийся бетон, автомобили на площади.

Подлубнова пытается сделать поэзией эту неустроенную реальность – как когда-то пытались поэты Лианозовской школы. У нее / и спутниковые антенны – / как белые цветы, / обращенные к космосу. /, и / Голубые глаза / продавщицы фарша /. Но реальность вокруг не поддается, она агрессивна, не просто существует, а перемалывает, утилизирует, делает субъекта своим объектом: / Я не помню своих стихов. / Я никто. / Норковая шутка, / мудозвонная шапка. /

Здесь агрессивное государство становится логичным продолжением агрессивного мира внешних вещей. Рядом с ними обоими можно ощущать себя одинаково слабым и маленьким. И именно поэтому возникает заклинание девлочкадевочкадевочкадевочка – в смысле “оставьте меня, я в домике”.

Из мира где “любовь, больше похожая / на желание / уйти под лед. /” остается скользить и прятаться в цифровую реальность – в конце концов она ничуть не хуже всего остального и окружающий бесприютный пейзаж легко трансформируется в “битые пиксели снега”.

Соединение разорвано: ты умер. /
Соединение восстановлено: мир мертвых на связи. /

Обзор написан для журнала “Воздух”, №40 (2020)

ну или вот о нежности

Александр Маниченко 
ну или вот о нежности
Екатеринбург ; Москва : Кабинетный ученый, 2020 - 64 с.
Александр Маниченко
ну или вот о нежности
Екатеринбург ; Москва : Кабинетный ученый, 2020 – 64 с.

Первая книга Александра Маниченко событие долгожданное. Автор, который вполне включен в современный литературный процесс – как будто постоянно ускользал из него, старательно избегал поля современной поэзии. Как будто бы стихи – это то, как их понимали дзенские монахи-поэты: должны быть написаны посохом на песке и смыться дождем, разметаться ветром, не подлежать фиксации и сохранению.

На первый взгляд эти стихи о нежности – и боли как ее изнанке. Вся книга – монотекст, в котором “кроме нежности больше нет ничего”, но сил, чтобы ее передать и слов, чтобы ее передать – не хватает, “всегда пропущен самый верный ответ / желание остается в кармане между хочу и бы /.
Однако, все не так просто.

Поэзия Александра Маниченко все время балансирует между искренностью и игрой – превращая в игру самую эту искренность. С одной стороны, в текстах много нарочито документалистских деталей: реальные имена адресатов текстов, реальные локации, с другой стороны лирический герой и (или) автор все время остраняется – иронией, постоянной рефлексией. В этом смысле стихи при внешней схожести максимально далеки от столь популярной сейчас поэзии травмоговорения и от “новой искренности”.

/боженька дай мне слово / теплое как корова / я запишу его на листок / буду помнить что ты со мной / знать как я одинок /

Обзор написан для журнала “Воздух”, №40 (2020)

Три книги о насилии. Всенощная зверь.

Линор Горалик 
Всенощная зверь.
Поэзия без границ
2019
Линор Горалик
Всенощная зверь.
Поэзия без границ
2019

Стихи Линор Горалик часто строятся на одном приеме – выворачивании наизнанку обыкновенной бытовой истории таким образом, что она приобретает мифологические контексты и превращается из повседневности в эпос. Во “Всенощной звери” этот эпос всегда библейский, иногда с прямыми эпиграфами и цитатами. Но тематика неожиданно смещается из плоскости переживания личной боли в область разговора об огромной государственной машине и невозможности справиться с ее повсеместной агрессией. Поэтому страх вытесняется и формируется параллельная реальность, в которой можно жить, но чтобы не сойти с ума нужно поверить, что “карает-пиздит значит любит”.

Книга, таким образом, становится высказыванием о насилии, окружающем человека со всех сторон и проникающем всюду.

От матери
“<…> Сене можно, Сеня безотцовщина,
а тебе меня позорить нечего,
да еще и прямо перед ужином, –
рот закрой и стой по-человечески”

до родины-матери.

Кем ей живиться? – не мной, не мной,
вот я и вырос ее чужой,
страшный, ни мертвый и ни большой,
с радио, хлещущим из ушей

В этой боли и насилии – любовь, из которой не вырваться, от которой никуда не деться. Токсичная, гиперопекающая родина-мать. Материнская любовь здесь с узнаваемо советским колоритом, а любовь родины – с отчетливой эмигрантской тоской. Но всегда внутри ощущения себя – маленьким и слабым ребенком, который должен подчиняться и быть максимально удобным – ведь по-другому невозможно.

О, бывший твердый человек,
раскисший человек
он лупит воздух так и сяк
не чуя скользких рук
Не чуя мокрого лица и дряблого мясца,
сквозь черный каменный пирог
просачиваеца
сквозь серый град в кромешный ад
просачиваецца

Текст написан для альманаха “Артикуляция” №7, октябрь 2019

Три книги о насилии. Волчатник.

Екатерина Соколова.  Волчатник. 
Новое Литературное Обозрение
2017
Екатерина Соколова. Волчатник.
Новое Литературное Обозрение
2017

Екатерина Соколова начинала с удивительных магических шаманских текстов, в которых реальность бытовая и языковая странно преломлялись и отражались друг в друге. Русская поэзия и язык Коми, повседневность и мифология, просвечивающая сквозь.

“Волчатник” написан как будто бы в совершенно другой стилистике, но на самом деле – это продолжение разговора о мифологическом коллективном бессознательном только в других декорациях. В книге это мир российского бюрократического чистилища. Следователи, милиционеры, “дорогой майор”, заместитель начальника отдела обслуживания – бесконечная нудная очередь в камеру предварительного заключения. Мир постоянных досмотров, обысков, арестов – почти бессмысленного насилия по инерции, не из кровожадности, а по привычке – абсолютно равнодушного и потому непреодолимого. Бесприютный мир для маленького, уставшего, не значащего ничего человека.

мы лицо адекватное, но слабое.
<…> не можем начать стрелять
защищая своих,
защищая места,
где мы арендаторы,
а не собственники помещений

Настойчиво повторяются местоимения, постоянно перебираются имена, все эти Кати, Сони, Гербарии Арсеньевичи и Николаи Яковлевичи. Они – мы – срослись в общее уставшее тело. Бессильное, замкнутое в себе, неспособное к коммуникации и солидарности и уж, тем более, к революции. Здесь каждый “иностранин-улиточка”. Здесь нет самой возможности борьбы, “нет сил изменять” – здесь остается жить в лакунах, плакать, пользуясь услугами государства, ждать визу, “в воду стрелять, в землю стрелять, в листья стрелять”.

Текст написан для альманаха “Артикуляция” №7, октябрь 2019

Три книги о насилии. Анатомический театр.

Ирина Котова
Анатомический театр.
KNTXT
2019
Ирина Котова
Анатомический театр.
KNTXT
2019

Ирина Котова – практикующая хирург. Поэтому о насилии она говорит сквозь призму как будто бы отстраненной врачебной оптики внешнего наблюдателя. Но чем дальше открываются эти тексты, тем яснее становится, что говорит она о вполне реальном для себя опыте. Внутри этого опыта холодной констатации фактов недостаточно. На самом деле за ней стоит колоссальное несогласие с миром насилия и смерти. Несогласия с абъюзом, унижением, войной, смертью – по отношению к какому угодно полу и гендеру, к какому угодно биологическому виду.

Авторка отдает дань современному поэтическому высказыванию о гендерном насилии, но видно, что в рамках устоявшегося дискурса, языком другого поэтического поколения, говорить ей не вполне комфортно. Гораздо более сильными являются ее слова о безжалостности большой истории к маленькому человеку, о деформации тела и личности внутри ежедневной войны, которую проживает каждая из нас.

Любить ненавидеть мстить открывать закрывать глаза
наматывать на брови обиду
соединяться с другими телами
умирать в них

Текст написан для альманаха “Артикуляция” №7, октябрь 2019

Ангел на Павелецкой

О книге: Евгения Вежлян. Ангел на Павелецкой.
М.: Воймега, 2019. - 88 с.
О книге: Евгения Вежлян. Ангел на Павелецкой.
М.: Воймега, 2019. – 88 с.

Евгения Вежлян – ученая, она занимается культурной антропологией и социологией литературы, поэзией как феноменом.

Вот и в первой своей поэтической книге она с разных точек, с позиции исследователя, тщательно описывает типаж бедного поэта, хорошо знакомый всем инсайдерам пузыря профессиональной литературы. / Бедный поэт / вытаращился в планшетик, / ждет, / кто его прочтет, / кто приголубит.

Она точно фиксирует фоновую тревогу, навязчивые мысли о бесполезности своих практик, “голос никому не нужный” и одновременно страх их прекратить. Ведь если перестал писать, значит исчез, “заткнулся и умер в себя самого”. Это очень честные стихи, дающие имя, а значит подтверждающие реальность подавленных страхов всех тех, кто существует в густом пространстве литературы (“мы, убогие очкарики, бегающие по городу с рюкзачками” ). Там не протолкнуться от текстов, там текст составляет самый воздух, вытесняет все остальное. / постепенно слов становится все больше, // слова заслоняют небо, и эту воду, и эти стены, и запах мочи и супа.

Между “я пишу слова – чтобы сделать хоть что-то, но сделать”, и “эта страна – слишком большая, чтобы услышать нас, а тем более разглядеть” – остается замкнутое пространство, где ты в заложниках у текста, у языка.

/ потому что шевеля / непослушным языком / он не знает ради для / и не ведает о ком / он вслепую издает / cвои звуки и слова / как забытый пулемет / cвои пули раздава-

Обзор написан для журнала “Воздух”, №39 (2019)